|
|
|
Нехама Дробер - рассказ о моей жизни
Нехама Дробер - рассказ о моей жизни
Я родилась 17 августа 1927 года в Кенигсберге, жила с родителями - Паулем и Мартой Марковски, сестрой Ритой (Ривой) и братом Денни. В 1933 году к власти пришел Гитлер.
 Мне было шесть лет и я не понимала, что вокруг нас творится, но когда пошла в школу, хорошо почувствовала "новые веяния". В 1934 году в первом классе немецкой школы девочки не хотели со мной дружить и уже тогда обзывали еврейкой. Вскоре еврейским детям было запрещено ходить в немецкие школы. Еврейская община выделила в большой Новой синагоге, по улице Линденштрассе (сейчас Октябрьская) четыре класса. Через год их было уже больше. 29 апреля 1935 года открылась еврейская школа.
В ночь с 9 на 10 ноября 1938 года был погром, потом он вошел в историю под названием "Хрустальная ночь". Мы жили на Вайдендамм, сейчас это тоже улица Октябрьская. Из нашего окна было видно, как горит синагога. Мы слышали крики детей, которых выгнали в ночных рубашках на улицу из стоявшего рядом еврейского сиротского дома. Он стоит и сейчас - это единственный дом по Линденштассе, уцелевший в войну.
Хозяин дома, где мы жили, состоял в СА. Он со своими людьми арестовал в ту ночь моего отца (через несколько дней его отпустили). Нам приказали перейти в пятикомнатную квартиру по улице Форштеенде Лангассе (сейчас - Ленинский проспект). Пять семей, по комнате на семью, кухня общая, но другого выхода не было, и мы переехали в это, можно сказать, маленькое гетто.
После разгрома синагоги для нашей школы выделили несколько классов в сиротском доме. В 1942 году школу закрыли, а дом отдали гестапо. Когда сносили сгоревшую синагогу, не обошлось без динамита, и стена соседнего дома треснула от взрыва. В этом доме (Линденштрассе, 16) нас поселили с семьей Шефтолович. Мы жили тут с осени 1942 до бомбежки 30 августа 1944 года.
На месте синагоги построили деревянные бараки. Из гетто и лагерей Польши привезли сапожников и портных, столяров и слесарей работать на гестаповцев. В это время мы уже жили на Линденштрассе, на втором этаже и в окно видели этих людей, видели, как с ними обращались. Они говорили на идиш, а так как немецкий похож на идиш, мы понимали их, общались, тайком бросали им еду через забор. По-видимому, это заметили и забор сделали выше. Один из тех, кто был за забором - красивый парень с черными кудрями - Моше или Мориц, другой был намного старше, сапожник, его звали Хаим Вайцман, имена остальных не помню. Говорили, что всех расстреляли перед приходом Красной Армии.
В январе 1939 года всем евреям выдали удостоверения (Kennkarte) с большой черной буквой J ("Jude") на обложке, с фотографией в профиль - чтоб было видно левое ухо, с отпечатками пальцев и с дополнительным именем: у женщин Сара, у мужчин Израиль. Этот документ надо было всегда иметь при себе. Той же весной отец поехал в Гамбург за билетами на пароход, мы хотели уехать из Германии. Все места третьего класса были проданы, на второй класс не хватило денег. Отец просил своего брата Артура помочь нам деньгами и предлагал ему уехать вместе. Но дядя Артур, его жена Анна и ее родители Штернштейн не хотели покидать Германию и нас отговорили. Тогда еще никто не знал и не поверил бы, что может случиться в такой цивилизованной стране. Дядя Артур и его семья были отправлены первым транспортом, который ушел 24 июня 1942 года.
В 1942 году закрыли нашу школу и нас послали на принудительные работы - на химическую фабрику "Гамм и сын". Там работало больше школьников, чем взрослых, и нас использовали на самой тяжелой и грязной работе по 10 часов в день. Заведующий производством Тойбер всегда ругал нас, но позже мы поняли, что он не такой плохой человек. Из гестапо приходили проверять, как мы работаем, все ли на месте. Нарочно спрашивали, как зовут, и не дай Б-г забыть добавочное имя Сара. После первого транспорта в июне 1942 цех опустел, но быстро набрали других людей. Михаэль Вик, с которым я училась в одном классе, тоже попал на фабрику "Гамм и сын". Мы опять встретились.
С 19 сентября 1941 года всем немецким евреям было приказано носить на левой стороне груди желтые звезды с большой черной надписью "JUDE" - еврей. Нам запрещалось пользоваться общественным транспортом, посещать кинотеатры, выходить на улицу после восьми часов вечера. Появились надписи, что цыганам и евреям не разрешается входить в тот или иной магазин: "Juden und Zigeuner nicht erwuensсht". На входной двери в нашу квартиру тоже была наклеена звезда с надписью "JUDE". Неевреи не имели права заходить в эту квартиру. С начала войны всем выдавали карточки на продукты и на одежду. Евреям - только на продукты и на них мелким шрифтом было написано "jude.jude.jude...".
24 июня 1942 года отправили первый большой транспорт с евреями из Кенигсберга. Целое утро люди шли со своим багажом к месту сбора у Северного вокзала. Их отправляли в товарных вагонах - куда? - никто не знал. В этом транспорте были наши близкие, друзья моих родителей, наши учителя Эрлебахер и Розенберг, Роза Вольф, Кэти Хиллер, мои лучшие подруги Рита Иордан и Рут Марвильски и много других из нашей школы. Осенью 1942 был второй транспорт, туда попала сестра моего отца, тетя Ревекка - мы называли ее Рика - и учительница Герта Тройхерц с грудным ребенком. День был солнечный, но холодный, ребенок все время плакал, и мы ничем не могли помочь. Гестаповцы грозились отправить нас вместе со всеми, если не уйдем - пришлось отойти. Мы стояли и смотрели издали, еще не зная, что видим наших близких в последний раз. Этот транспорт ушел с товарной станции Южного вокзала. Все братья и сестры моего отца погибли в лагерях смерти.
В Кенигсберге почти не осталось евреев. Мы, молодежь - кто оставался - держались вместе. По воскресеньям собирались у Эрни Мендельсона, другой раз у Рихарда Задиса, потом у нас, у Инны Цвильски, у Олафа Бенхейма, у Фиты Павловски, у Инги Штрель, у Михаэля Вика. Мы боялись думать, кого отправят следующим. На большой транспорт не набиралось людей, и отправляли маленькими группами в Берлин, а оттуда в Освенцим, Дахау, Треблинку, Терезиенштадт. Мою подругу Ингу Штрель и ее мать отправили в апреле 1943 года в Терезиенштадт. Они выжили. Инга живет в Германии, в Бад Ольдесло, ее мать умерла в 1970 году, она похоронена в Гамбурге на еврейском кладбище, где и мой отец.
Как-то в жаркий день мы пошли на озеро Верхнее. Нас было четверо: я, Инна Цвильски, Агнесс Шефтолович (после войны она жила со своей семьей в ГДР: в Альтенбурге, потом в Берлине, где и умерла 2 февраля 1996 года), Рихард Задис (он и его мать погибли в начале апреля 1945 года от бомбы, попавшей в дом, где они находились). Мы не подумали о последствиях, ведь только за то, что мы находились на пляже без звезд на купальнике нас могли арестовать. Но мало того, у отдыхавших там солдат пропали документы. Вызвали полицию, стали проверять сумки и вещи. На нашей одежде заметили желтые звезды и сказали, что украли мы. Нас арестовали, отвели в полицию, оттуда в гестапо. Мне кажется, у нас было больше счастья, чем ума, ведь концлагерь грозил не только нам, но и родителям.
Наш учитель Ганс Вайнберг и заведующий производством Тойбер уладили все. Нас выпустили.
В июле 1944 года, проходя Вайдендаммский мост, отец увидел баржи с людьми. Евреев переправляли из Вильнюсского гетто, чтобы их не освободила Советская Армия. Из Кенигсберга их везли дальше, на следующий день этих барж уже не было. Мы с сестрой тут же побежали в еврейскую общину и рассказали про баржи. Ганс Вайнберг сразу пошел в гестапо и добился разрешения покормить людей. Ганс Вайнберг был учителем физкультуры в нашей школе, к тому же он был музыкант и играл на пианино без нот и даже с закрытыми глазами. В последние годы в Кенигсберге он работал в еврейской общине, имел доступ в гестапо и спас многих. Это был хороший, добрый человек. Рассказывали, что в 1945 году, когда в Кенигсберг пришла Красная Армия его, не разобравшись, расстреляли. Я верю - нас тоже хотели расстрелять, но об этом потом. Наша молодежь, кому мы успели сообщить, собирали продукты не только в еврейских семьях, но и в немецких тоже. Мы собрали большую повозку с едой, но для всех, кто был на барже, все равно не хватило. Это была тяжелая работа, но мы хоть как-то помогли несчастным.
В августе 1944 года были два больших налета на Кенигсберг. Самолеты летели низко и бросали зажигательные бомбы. Весь нижний город был уничтожен, все горело. В бомбоубежище, где мы находились, было полно дыма. Мы намочили в бочке с водой одеяла и, набросив их на себя, побежали через огонь. С самолета по нам стреляли. Наш дом у реки Прегель горел. Люди, на которых горела одежда, бросались в реку.
После бомбежки всех расселили по разным местам. Мою маму с братиком Денни отправили за двадцать километров от города, в поместье Мариенхе. Месяцем позже они перебрались в село Йезау (сейчас Южное). Папа, моя сестра и я не могли жить за городом, потому что были заняты на принудительных работах. Опять Ганс Вайнберг помог найти для нас троих маленькую комнату в Верхнем городе, который был не так разбит. По выходным папа ездил в Мариенхе на велосипеде, а мы с Ритой - на автобусе. Водитель был добрый человек: он брал нас, хотя знал, что мы евреи. Сумкой мы прикрывали наши звезды.
Дом, где жила мама, стоял у шоссе, пересеченного узкой железнодорожной линией. Там иногда ходил маленький поезд. Как-то в середине сентября 1944 года, рано утром, я услышала шум, подбежала к окну и увидела, как из поезда выходят много женщин, закутанных в одеяла. На ногах у них были деревянные башмаки. Выбежав на улицу, я заметила ученицу из нашей школы - Хильду Данненберг. Она тоже узнала меня, мы смотрели друг на друга со слезами на глазах. Хильда училась вместе с Ритой в одном классе, ее сестра Лисбет в классе со мной. Когда в 1942 году нашу школу закрыли, обе сестры Данненберг поехали в Берлин к своим родителям. По-видимому, их отправили оттуда в лагерь. Несчастных увели по шоссе налево, куда - я не видела. Наверное, в Йезау - там был военный аэродром, и чтоб самолеты-разведчики не узнали, что там на самом деле, сделали лагерь. Через много лет я узнала от Михаэля Вика, что людей из лагеря Йезау, в конце января 1945 года отправили в Пальмникен (сейчас поселок Янтарный). Там их расстреляли.
Жизнь становилась все страшнее, мы работали, но боялись даже подумать, что придет наша очередь на отправку. Красная Армия была уже совсем близко - доносилась стрельба артиллерии. И вот в январе 1945 года вышел приказ всем оставшимся евреям явиться в гестапо. 25 января 1945 года мы с сестрой Ритой сняли желтые звезды и ушли из города. Шли пешком - автобус по этой дороге уже не ходил. Вечером пришли в Йезау, где жила мама. Папа уже был там.
На следующий день мы тепло оделись, взяли с собой, что могли унести, и пошли навстречу Красной Армии. На улице было очень холодно, выпало много снега. Немецкие солдаты, которые шли к Кенигсбергу, посоветовали не ходить по шоссе, а уйти в село, где живут люди - мы так и сделали. В доме, куда мы зашли, уже было много людей, но нас приютили. Всю ночь поблизости слышалась стрельба. Рано утром 28 января пришли советские солдаты. Мы обрадовались, но ненадолго. Что мы евреи, не поверили - сказали: Гитлер всех убил. На другой день всех погнали вдоль линии фронта до села Ундерванген (сейчас Чехово), а потом дальше - в Бланкенау. По дороге нас остановила группа солдат. Они поставили нас к стене и хотели расстрелять. Мы объясняли, что мы евреи и показывали наши звезды, но нам не верили. На наше счастье подошли офицер и солдат - оба евреи, они спасли нас от смерти. Папа сказал, что Б-г услышал наши молитвы и послал их. Солдата звали Миша Браверман, потом он даже несколько раз кормил нас.
В Бланкенау мы ночевали на полу в разбитом домике. Утром всех позвали в большую комнату, проверили сумки, забрали документы, фотографии и часы и закрыли до вечера в темном, холодном подвале. Позже оказалось, что наши еврейские звезды при проверке не нашли, я храню эти звезды и сегодня.
На другой день нас привели в Алленбург (сейчас поселок Дружба), там мы остались до конца войны. Все это время с нами были соседи по квартире на Линденшрассе - семья Шефтолович. Они пережили все то же, что и мы. 28 февраля 1945 года папу и Альфреда Шефтоловича отправили на работу - куда и на какой срок не сказали. Прощаясь, мы не знали, что видимся в последний раз. Когда их увели, мы стояли у окна и махали рукой вслед, папа обернулся, его последний взгляд я не забуду никогда. Только в 1989 году, после поездки в ФРГ, от двоюродного брата, проживающего в Гамбурге, я узнала, что папа с 1945 по 1949 год был в сибирском лагере. Освободившись, он уехал в Гамбург, он был уверен, что найдет нас там.
После войны, в мае 1945 года мы с мамой, а также Агнесс Шефтелович с сыном Лотаром вернулись в Кенигсберг с надеждой найти папу и Альфреда, но их там не оказалось.
В Кенигсберге мы работали на улице, убирали камни и чистили дороги. За эту работу выдавали 200 грамм хлеба. Кто не работал, не получал ничего. Хлеб был мокрый и кислый, кроме него мы ели траву и картофельную кожуру, собранную на помойке. Мама и братик ослабли, не могли ходить. Каждый раз, уходя из дома, я добывала что-нибудь поесть. Я боялась возвращаться домой, боялась не застать их в живых. Так оно и случилось. Ко мне на работу прибежал Лотар Шефтолович и сказал, что маме плохо, когда я пришла домой, ее уже не было. Рита сказала, что ее завернули в одеяло и унесли в пожарную школу, что была напротив. Я побежала туда и по одеялу нашла маму среди трупов. На другой день все трупы погрузили на подводы, которые пришлось тащить родственникам умерших. Из-за эпидемии тифа всех похоронили в общей могиле на старом немецком кладбище по улице, которая называлась Лабиауерштрассе, потом Герман Геринг-штрассе, сейчас это улица Гагарина. Маме было сорок восемь лет. Наш братик Денни умер за полторы недели до этого, ему было всего пять лет. Меня опять не было дома, Рита и Лотар без разрешения властей похоронили его на еврейском кладбище по улице Штефекштрассе рядом с могилой нашего первого брата, умершего в 1936 году от дифтерита. Комендатура хотела нас за это наказать, но все обошлось.
Я осталась с Ритой, она тоже была больна, опухала от голода. Ночью Лотар Шефтолович и я выбирались на добычу. Была осень, на полях выросли картошка, капуста и другие овощи. Не раз нас ловили солдаты, отнимали все, что мы набрали, запирали на ночь в темное помещение. Но на следующую ночь мы снова шли в поле, Я была готова на все, лишь бы Рита выжила. Мы ели картошку и овощи, и она немного поправилась. Зима 1945-1946 года была ужасно холодной. Топить было нечем, я искала дрова среди развалин: брала топор и откалывала щепки от дверей там, где они еще были. Не знаю, откуда у меня были силы, я ведь питалась так же, как Рита и то же самое пережила.
Весной 1946 года мы ушли из Кенигсберга - города нашего детства. Рита была еще слаба, у нее было расстройство желудка. Мы шли несколько дней - ехать на попутной машине опасно, особенно для девочек. Но идти пешком не было сил. Мы остановили грузовик и попросили взять нас до Тапиау (сейчас Гвардейск). На следующий день мы дошли до Велау (Знаменск).
Этот маленький город был разрушен, в уцелевших домах жили русские офицеры. Комендатура направила меня домработницей к супругам-врачам, но вскоре их перевели в Кенигсберг, и я перешла жить к моей сестре. Она была направлена комендатурой в детский дом, за пять километров от Велау, где русские и немецкие дети работали и жили. Потом их перевели на мельницу в городе. От тяжелой работы Рита заболела, я подменяла ее - начальство этого не замечало. У нас было только одно пальто, Рита сшила его из мешка, который принесла с мельницы, кусочек меха нашли и пришили на воротник. Когда Рита болела, я надевала пальто и шла на работу пять километров, утром туда, вечером обратно. Когда я заболела малярией, работала Рита. Мы оказались в Каунасе (Ковно) после того, как опять убежали из какого-то села в советской Прибалтике, куда нас возили работать. В еврейской общине нам тоже не верили, ведь немецкие евреи не говорили на идиш, хотя в синагоге молились, как и всюду, на иврите. Мы вспоминали случай с баржами, и среди, людей, окружавших нас, оказался мужчина, который там был. Он подтвердил наш рассказ и добавил, что немногие из тех людей остались живы. Мы были рады, что хоть кто-то спасся. Нам дали еврейский сидур. Иврит мы учили в школе и могли читать. После этого нам поверили и помогли. Рита была старше меня, но выглядела как двенадцатилетняя девочка, ее устроили в еврейский детдом на улице Дауканто. Меня взяли домработницей в еврейскую семью, тоже пострадавшую во время войны. Здесь ко мне относились плохо. За то, что я говорила по-немецки, мальчик Максим даже обзывал меня фашисткой. Много было обид, хотелось куда-нибудь убежать, а куда? Я понимала, что люди так страдали от немцев, что не хотели даже слышать немецкую речь. Но они не хотели понять, что я пострадала даже дважды. Много раз я спрашивала себя, почему жизнь так жестоко с нами обошлась. Мы ведь столько страдали от нацистов, и нам посчастливилось остаться в живых, чтобы страдать от наших освободителей, не поверивших, что мы евреи и обходившихся с нами так же жестоко, как и со всеми немцами. Я ночевала в детском доме, в швейной мастерской на столе. Чтобы начальство не заметило, заходила вечером, дети приносили мне поесть - девочки были хорошие и дружные. Потом община оформила в детдом и меня. При выходе из детдома нам поменяли документы, чтобы никто не знал, что мы из Германии, ведь нас могли отправить в Сибирь.
В Каунасе я познакомилась со Шмуэлем. Он родился в Кишиневе. До войны это была Румыния, после войны - Молдавия, Советский Союз. У Шмуэля тоже было трудное детство. Летом 1941 года семью эвакуировали в Среднюю Азию, отец пропал без вести, мать умерла. В 1945 году он вернулся в Кишинев. Здесь жили сестры его матери - Соня и Фродл с детьми. Но им было тяжело прокормить своих детей, для Шмуэля места не было. Он сел в поезд и уехал. Ехал много дней и приехал в Ригу. Там он поступил в училище, позже его перевели в Каунас, где мы и познакомились. Шмуэль был один, и у меня кроме Риты никого не было. Мы с ним поехали в 1949 году жить в Кишинев, там и расписались. В августе 1949 года Рита тоже приехала в Кишинев, мы опять были вместе. Жили трудно, квартиры не было. Найти работу тяжело, евреев не очень-то хотели принимать, к тому же я плохо знала русский язык. В то время не было курсов русского языка для иностранцев, да и боялись говорить, что я из Германии. Я всем говорила, что из Литвы.
В 1949 году папа нашел нас через еврейскую общину Каунаса. Он был болен и звал нас к себе. Мы получали от него письма, отвечали ему, но писать обо всем боялись - письма проверяли. Папа так и не узнал, что с новыми документами мы не можем вернуться в Германию. Он умер в Гамбурге в 1958 году. Лишь в 1989 году мы впервые побывали на его могиле.
У нас со Шмуэлем родилось двое сыновей Нисель (Нюма) в 1951 году и Эдуард (Эдик) в 1954 году. Я очень любила их, но жизнь была настолько тяжела, что я не могла им дать все, что нужно в детстве. Я работала на фабрике, на заводе, но зарабатывала мало, ведь в нацистское время я не имела права обучаться специальности. Мы жили девять лет в сарае, без кухни, двадцать три года в подвальном помещении и всего восемь лет в хорошей квартире.
В 1970 году Нюму взяли на срочную службу в город Волковыйск. В 1971 году я с младшим сыном Эдиком поехала навестить его. На автовокзале увидела, что есть автобус в Калининград - мой бывший Кенигсберг. Погостив у Нюмы пять дней, мы с Эдиком поехали. Ехали ночью, тринадцать часов, и в восемь утра прибыли на калининградский автовокзал. Двадцать пять лет я здесь не была, не верилось, что стою на родной земле. Хотелось все посмотреть, мы ходили с утра до вечера. Были на еврейском кладбище по улице Штеффекштрассе - там похоронены наши братья. Глазам не верили, когда видели открытые могилы. На другой день пошли на кладбище по улице Гагарина, за Королевские ворота. Там была та же картина, но я узнала место, где лежала мама. Второй раз я была в Калининграде в 1974 году с Ритой и старшим братом Нюмой. Кладбище, где похоронена мама, совсем заросло, еле нашли ее могилу. Чтобы найти, когда приедем в следующий раз, я вырезала на дереве еврейскую звезду. В 1978 году я поехала в Калининград с обоими сыновьями и ничего не нашла, на кладбище что-то уже строили. С тех пор я не была в Калининграде, но надеюсь еще побывать.
В 1980 году мои сыновья женились. У Нюмы от первого брака есть сын Юра (Ури), он живет в Израиле. От второго брака с Басей - дочь Эрика. У Эдика и его жены Ани дочь Алла. Вроде, могли жить, была квартира, неплохо зарабатывали. Но в 1989 году Нюма заболел и умер, ему было 38 лет. Я осталась без сына, а Эрика без отца. Нюма всегда мечтал уехать в Израиль. Его жена и дочь приехали сюда без него в июне 1990 и живут в Ришон-ле-Ционе. Мы с Эдиком и его семьей живем в Израиле с декабря 1990 года.
В 1992 году я была у родных и друзей в Германии. Я узнала, что жив Михаэль Вик. Последний раз мы виделись 46 лет назад - весной 1946 года. Он лежал в больнице, а Рита и я его навещали. К сожалению, он это забыл и все годы думал, что нас нет в живых. В 1989 году вышла его книга. В ней он немного вспоминает и обо мне. Если бы не эта книга, мы, может быть, никогда бы и не встретились.
В Израиле наша жизнь нелегка: проблем хватает, здоровья нет -сказывается пережитое. Буду надеяться на лучшее, так легче жить. Никогда не забуду мою мать Марту Марковски, урожденную Клингер, моего маленького брата Денни, моего отца Пауля (Пейсаха) Марковски, моего сына Нюму. Они всегда мне снятся. Каждый год в день их смерти я зажигаю свечи, а на день рождения ставлю у их портретов цветы.
Н.Дробер
20-11-2007
Источник: http://www.sem40.ru/ourpeople/destiny/20487/ |
| Категория: Воспоминания | Добавил: das (03.09.2010)
|
| Просмотров: 3376
| Рейтинг: 4.7/3 |
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ]
|
